Богодуров Александр Алавердиевич
(1873-1954)
Сын Софьи Васильевны Баженовой, правнучки великого русского зодчего Василия Ивановича Баженова и Аллавердия Ассербековича Богодурова.
Богодуров А. А. - активный общественный деятель, уездный арзамасский корреспондент газеты «Нижегородский листок», попечитель училищ Арзамасского уезда, участник русско-японской войны 1904-1905 гг., принимал участие в работе Нижегородской губернской ученой архивной комиссии. В первую четверть XX века проживал на хуторе, неподалеку от с. Корино (ныне Шатковский район). Был лично знаком с М. Горьким. Заслуживают внимания дневники А. А. Богодурова, в которых нашли отражения события, происходившие в Арзамасском уезде в конце XIX-начале XX века. Хранятся дневники в личном архиве потомков.
Из дневников:
«1894…Я иду во время солнечного заката по травянистой прямой коринской дороге. Прямо передо мной в версте – белея, обшитая тесом мельница. Лучи заката последним блеском своим заливают ее, эту мельницу, и она вся горит, купается в алом сиянии. Вокруг меня мои поля ржи, сжатой, сложенной в копны…Жницы, неся на плечах серпы, а в руках бураки для воды, идут домой. На селе шум, гам; какой-то пронзительный голос кричит, растягивая средний слог: «бурешка», «бурешка»; собаки то зальются лаем, то вдруг как-то смолкнут; на выгоне и по дорогам на задах, где еще не улеглась пыль от только что промчавшегося табуна, слышен скрип телег, нагруженных снопами; на концах загонов кладут скирды, слышится говор, смех, но везде видна торопливая работа…»
Июльская ночь в Шатках:
«1891…вокруг темно, уходит вдаль улица села, длинная, широкая; кое-где мигают огоньки; где-то скрипит запоздавший воз снопов. За рекой, недалеко за избами, темнеет лес и из-за него выходит уже на чистое небо Юпитер…»
Пожары засушливого 1890-го года:
«12 июля 1890 года…Ночью пламя перебралось в лом и частый ельник вдоль Кардавильских лесов. Тут пожар, быстро передвигаясь на юг, к Лощихе, разлился от Удельного леса до Зендеровского версты на три; горело все сплошь; народу не хватало на линию защиты вдоль Лощихи. Из Понетаевки пришли монашки и стали защищать свой лес и Лощиху и молить о дожде».
Пожар в Шатках 5 июня 1904 года:
«Около 12 ч. дня в четверг 5 июня, гигантский столб черного дыма увидели мы с хутора, над южным концом Шатков. Через 10 минут половина села пылала. Я с Бутькой помчался на велосипедах; двадцати минут не прошло, - мы были у железнодорожной насыпи; пожар подходил уже к церквям, оба порядка пылали. Мы бросились к церкви. Никого из начальства не было; крестьяне растерялись; часть их, во главе с урядником, бросились грабить горевшую «винополию» и перепились тут же; многие сидели у своих домов и не желали принимать участие в тушении пожара, в спасении чужого имущества; и, конечно, дождались гибели своею. Если б малейшая распорядительность до нашего приезда мозжно было бы спасти старинную деревянную церковь но пьяные препятствовали нам в спасении иконостаса, крича «пущай все сгорит». Сгоранию церкви способствовала лавка, около коей стояли бочки дегтя и керосина и сложен был, вопреки закону, на глазах полиции костер лутошек. Существующая, на бумаге, конечно, как и много и других российских учреждений, пожарная дружина ничем себя не проявила; сельские же насосы сгорели один даже прямо под пожарным навесом.
Работали исключительно чужие насосы и чужие люди да мы – я, Бутька [брат Всеволод –А. И.] и Анатолий; лично мы спасли целый порядок, с тремя насосами отстаивая крайнюю у речки избу, влезая на загоравшуюся крышу. Деревянная церковь театрально горела и картинно рухнула; каменная уцелела; от усадьбы только печи остались. Все время бушевал южный ветер, по улице ходили столбы раскаленного песка, пламя крутилось и выло, дым застилал все…Почти до 6 часов бушевал пожар. Я получил удар багром в спину и выбыл из строя… тут же основали комитет в состав коего вошли пристав, лесопромышленники Гальперины, начальник станции; послали за хлебом в Арзамас и Лукоянов, и дело закипело; с окрестных сел стекались пожертвования; мы устроили склад в бараке для богомольцев, выстроили хлебопекарные печи…
Строительство железной дороги:
«19 декабря 1900 года. Да, но что это? Ночную тишь всколыхнул чистый резкий свист локомотива. Здесь жизнь, жизнь, и к нашим полям пришла культура, ожившая забытый мордовский край?…19-го побывал у Степановых, закупив необходимое, поехал на хутор; мглистый теплый вечер, за Нечаевкой переезд через железный путь; свисток в Шатках и гул отходящего поезда. Я дождался его: показались фонари и медленно громыхая и покачиваясь, прошел балластный поезд, впервые для меня в этих пустынях, ново и странно гармонируя со знакомой с детства картиной. Путаясь в клубы и обрывки белого дыма, постепенно скрылся он в нависшей над долиной Теши мгле».
Первое электричество в Шатковском крае:
«10 января 1903 года… Чтобы попасть к Рождеству в Нижний, я немедленно, приехав в Корино посетил стройку, лес, Ольгу Васильевну, от нее поехал ночью, с Иваном, долиной Ельтмы, на свой хутор. Хороша была эта поездка, лунною, облачною ночью вековыми лесами, странно сиял в глуши лесов электрический фонарь лесопилки. Было таинственно тихо; порою кружился слабый снежок; порою очищалось небо, луна сияла и горели алмазами снега. В тишине ночи, опушенные снегом, спали липы и блестели мои постройки».
О знакомстве с А. М. Пешковым:
«25 ноября 1901 года. Был я раза два у Алексея Максимовича (Пешкова). Он подарил мне 4 томика сочинений»
А. А. Богодуров навещает Горького во время Арзамасской ссылки: «20 апреля 1902 года…недавно, будучи в Арзамасе, гулял я с Горьким за город, мы сидели у мельницы на нашем забытом тракте и созерцали город в лучах заката»
«1905 год. Приезжая лунными вечерами со станции со свежими газетами на руле, я читал их долго и сосредоточенно, прослеживая списки убитых офицеров и ужасаясь их количеству, и все более и более убеждался, что доходит и до меня черед. Попалось имя убитого под Ляояном товарища, - бывшего институтца – Пети Витмана, и ужас объял меня. Зачем он, кроткий и незлобивый, музыкант – попал в те страшные места и погиб там, оставив жену и ребенка и бедную усадьбу с глухим и больным отцом и многочисленными сестрами, здесь, недалеко от меня, на холмах Кирманских?»
Дом:
«10 декабря 1907 года…После пустынных полей – вот хутор, заборы и околица одеты прозрачной густой оболочкой…Ярко – морозные дни: низко над лесом катится кратким путем солнце и кроваво садится за рощей в леса, нежно вырисовывая вершины сосен и елей на огнистом закате.
…Бледное зарево на востоке и из-за далеких затешных гор и лесов выкатывается, лежа на боку, неправильный, красный, справа ущербленный месяц…
В зеленом серебре, величаво застывшая в волнах снегов, изваянных буранами, лежит равнина; ложатся холодные синие тени кустов; искоса трогают лунные лучи изукрашенную, причудливо раскидавшую ветви свои, опушку рощи…»
Переломные события 1918 года
«30 января 1918 года…хлеба так и неоткуда достать и что будет, когда кончится – страшно подумать. Сена, соломы, тоже не достать, керосин выходит, свечи, кофе, какао и на смену нет ничего. Нет многих лекарств, полотна, сапог, посуды, стекла и еще очень многого. Но что всего ужасно – месяц нет газет – никаких!!!»
«14 февраля 1918 года. Гражданская война все усиливается. Гибель всего. Культуры, общества, семьи, кинжалов, голода, болезней. И…все-таки – хочется верить, что не все кончено. Будет мирная жизнь и свобода, и порядок, но жертвы, жертвы, ушедшие жизни!»
Даль Владимир Иванович
(1801-1872)
Русский писатель, этнограф и лексикограф, собиратель фольклора, военный врач. Наибольшую славу принёс ему «Толковый словарь живого великорусского языка», на составление которого ушло 53 года.
С 1849 по 1859 годы В. И. Даль проживал в г. Нижнем Новгороде, возглавляя Нижегородское удельное имение, ведавшей делами удельных крестьян. В это имение входили 684 села, разбросанных по 9 уездам губернии. В их число входили четыре мордовских села нашего края – Вечкусово, Великий Враг, Старое и Новое Иванцево. По служебным делам, Даль посещал многие села и деревни имения. Среди прочих дел, В. И. Даль хлопотал об открытии училища в селе Великий Враг.
В 1852 и 1853 годах В. И. Даль и его единомышленник П. И. Мельников – Печерский, объехали 3700 населенных местностей Нижегородской губернии, собирая сведения по программе, составленной П. И. Мельниковым-Печерским и П. А. Милютиным под руководством Н. И. Надежина.
Князь Долгорукий Иван Михайлович
(1764 -1823)
Поэт, драматург, крупный государственный чиновник. В 1813 году совершил поездку в Нижегородскую губернию. Результатом поездки стала книга «Журнал путешествия из Москвы в Нижний 1813 года».
«…После полден поехали мы в Лукоянов, городок уездной, от Арзамаса в 50 верстах…Все еще пески и дорога тяжела, особливо в жаркое время. Обедали в 4 часа в селении Шатки, и тотчас, переменяя лошадей, отправились к своему предмету. Около полуночи прибыли в Лукоянов».
И. М. Долгорукий «Журнал путешествия из Москвы в Нижний 1813 года».
Ермолов Николай Петрович
(1833 - 1889)
В селе Бритово, в своем имени проживали знатоки русской борзой, страстные поклонники псовой охоты, помещики Ермоловы. Н. П. Ермолов записывал свои охотничьи заметки и публиковал их в журнале «Русская охота».
Старший дядя Николая Петровича Ермолова – В. Г. Ермолов, был прототипом Троекурова из повести А.С. Пушкина «Дубровский». В старинных изданиях («Журнал охоты», «Природа и охота») сохранились рассказы, очерки и воспоминания Николая Николаевича Ермолова и его племянника Николая Петровича. Николай Петрович, последний из рода Ермоловых, стал известнейшим на всю Россию собакозаводчиком - кинологом и охотничьим писателем. С 1860 по 1890 год Н.П.Ермолов много и плодотворно писал во все охотничьи издания.
По неполным данным, за это время им было опубликовано более ста рассказов, очерков и заметок. Среди литературных трудов нужно отметить охотничьи воспоминания: «Охота в детстве», «Из воспоминаний охотника», «Два чудака», «Прежние охотники», «Прежние охоты на Пьяне», «Прежние и нынешние охоты», а также рассказы, посвященные обитателям степей и лесов: «Удалой белячишка», «Лихие русаки», «Лесные зайцы».
Короленко Владимир Галактионович
(1853–1922)
В нижегородский период жизни Владимир Галактионович проявил себя и как замечательный писатель и талантливый публицист, и как крупный общественный деятель.
В начале января 1885 года после окончания срока ссылки Владимир Галактионович Короленко приехал на жительство в Нижний Новгород.
В нижегородский период жизни Владимир Галактионович проявил себя и как замечательный писатель и талантливый публицист, и как крупный общественный деятель. Одиннадцать лет жизни в Нижнем были расцветом художественного творчества В.Г. Короленко, здесь было написано большинство его художественных рассказов. Множество разнообразных впечатлений вынес Короленко из своих длительных пеших летних походов: нижегородский край послужил темой и материалом для рассказов «За иконой», «Река играет», «В облачный день», «В пустынных местах», «На Волге» и др.
Впервые В. Г. Короленко посетил Шатковский край в 1890 году. В июне Короленко отправился в пешеходное странствование по нижегородским монастырям. На обратной дороге, побывав в Дивеевском и Саровском монастыре, он посетил Понетаевский монастырь, а затем, следуя через Козловку, Кирманы и Паново, отправился в Арзамас. В. Г. Короленко приступил к описанию своих странствований по монастырям, но работа эта прервалась в самом начале, он поехал на Керженец.
Последние впечатления захватили воображение писателя, и работа, начатая ранее, продолжение не получила. Она сохранилась в одной из тетрадей писателя в виде черновой рукописи, озаглавленной «В Дивеево». Сохранились лишь путевые заметки В. Г. Короленко...
В июле 1891 года нижегородский кружок Короленко развернул свою деятельность по оказанию помощи пострадавшим от неурожая. Короленко принял участие в разработке устава Благотворительного комитета и несколько месяцев работал непосредственно в Лукояновском уезде, где на благотворительные средства от редакций русских и английских журналов открыл 50 столовых для голодающих. Путевые заметки Короленко раскрывают его поездки в Лукояновский уезд в 1892 году, в них упоминаются Озерки, Шатки и Новая деревня, в которой была открыта одна из благотворительных столовых.
В непосредственной связи с работой по оказанию помощи голодающим крестьянам, Короленко были написаны очерки "В голодный год". "Наблюдения, размышления и заметки" из записей дневника писателя перешли на столбцы газеты "Русские ведомости" (ряд номеров за 1892 и 1893 гг.), затем на страницы журнала "Русское богатство" (NoNo 2, 3, 5 и 7 за 1893 год) и в конце 1893 года вышли отдельной книгой.
В последний раз В. Г. Короленко посетил Шатковский край в июле 1903 года, когда по железной дороге приехал в Шатки и отправился далее, через Хирино, Вонячку и Понетаевку в Саровский монастырь, где проходили торжества связанные с канонизацией Серафима Саровского. В Понетаевском монастыре он заночевал 15 июля. Это было его вторичное посещение монастыря.
Из путевых заметок… 1890. 18 июня.
Понедельник, в 4 1/4 утра вышли. До Козихи четыре версты (больше), мимо Б. Макотелема в Рогожку в 7 ч.30 м., вышли в 9 ч. В Крутец в 11 ч. (отдыхали один час), из Крутца в 12 час, в Понетаево в 1 1/2.
-- А у нас, - говорит, сияя, монашенка, - нынче боголюбивую23 провожали. - Народу что было, - так даже очень много было народу... Крестный ход у нас был, право...
И сестра улыбается мне от удовольствия и вся сияет.
- А это вот, - с важностью говорит она, указывая на красный корпус, - мать игуменья у нас живет.
У крыльца, осененного с двух сторон деревьями, в проезде вроде аллейки, стоит линейка, тройка лошадей позвякивает бубенцами, и солнечные зайчики весело играют на лошадях, на кучере, на линейке. Вся картина напоминает доброе старое время, помещичий дом и лихую тройку приехавшего в гости соседа.
-- А это, -- с чрезвычайным восторгом говорит "сестра", - батюшка из Спасского приехал. По случаю "боголюбивой". Теперь у матери игуменьи гостят. Как же, как же, из Спасского монастыря батюшка. Тоже икону провожал. А вы, миленький, ступайте вот мимо колоколенки, там гостиница.
Я прохожу мимо колоколенки, и внезапно взорам моим открывается прекрасное каменное здание, с палисадником, зеленью кругом, с орнаментами на фасаде.
-- Скажите, что это за корпус? - обращаюсь я к проходящей, совсем еще молодой черничке.
-- А это у нас живописный корпус. Тут с Афона монашенки обучают у нас, - и в ее голосе опять звучит нота гордости……
Из Понетаевки во вторник в 10 часов 20 минут утра. Козловка. Керманы. Паново.
В Панове ост[ановился] в трактирчике ровно в 12 ч. 30 м. (верст девять, десять), вышел из Панова в 2 ч. 10 м. Цымбоярская. Юсупова деревня. Н. Усад.
Между Пановым и Цымбоярской показывается Арзамас (глазу видно - ногам обидно).
1892 г. 28 февраля.
В 1 час дня из Арзамаса опять на вольных. Вольные оказались однако теми же почтовыми из Новой деревни (43 в. от Арзамаса). Ямщик, или, вернее, сын хозяина станции, привез Фед. Ефимова Дрягалова, торговца лесом и хлебом (из с. Болдина); теперь, покончив расчеты с земской управой за овес, торговец едет обратно, и т[аким] обр[азом] мы – попутчики 9. Дрягалов -- топорная, грубо сколоченная, но довольно добродушная фигура, неглуп, служил членом управы. Жалуется на пьянство:
-- Это есть самое первое зло, кабак. Вот у них - Новая деревня. Из двора во двор -беднота. Земля и никогда-то не родит, а теперь и подавно, а трактир есть. По-настоящему бы закрыть, кроме базарных сел…
Смеется.
-- Третье есть зло - келейницы. Видите вот (он указывает рукой на небольшой порядок, выбежавший к сторонке за селом, в низинке. Крошечные избенки, без огородов и дворов, мигают в сумраке небольшими оконцами) -- это вот живут солдатки, девки старые, безмужние, вдовы, без наделу которые.
Из очерка «В голодный год»
…В это время мы минуем большое село. Внизу, по суходолу, в стороне от дороги вытянулся небольшой порядочек. Крохотные оконца крохотных избушек, без дворов и огородов, отсвечивают в синеватой мгле наступающего зимнего вечера. Это кельи…Это вот проживают тут солдатки, безмужницы, девки старые, вдовы и тому подобные, без наделу которые женщины…
Зимняя заря погасла далеко впереди, снега посинели, луна ныряет меж высокими, холодными облаками… Какие-то летучие тени пробегают по снежным полям и сугробам, отблески по подмерзшим гладким проталинам вспыхивают и гаснут. Холодный ветер шипит, кидает мелким снежком, забирается под шубу, наводит тоску.
— Граница уезду близко,— говорит Брыкалов, кутаясь в свою шубу.
— Где?
— Вон там, за второй гатью, под лесом.
Еще с версту…я, проехав длинную-длинную гать, приблизился к границе Арзамасского и Лукояновского уездов… Было это, если не ошибаюсь, в самую полночь,— час фантастический! По небу быстро неслись белые легкие и причудливые облака, а по снегам бежали их летучие, неуловимые тени. Унылая равнина, болото с кустарником, перерезанное длинною гатью, а за ней — покосившийся столбик, обозначающий «мысленную черту», разделяющую два уезда… уныло звеня колокольцем над спящим болотом, тройка подвинула меня вплоть к покосившемуся пограничному столбику… Черта пустынна, и только летучие пятна скользят по снежной равнине…
«В голодный год»
Из путевых заметок… 1892 г. 3 апреля.
3 апреля. К Арзамасу опустился с горы вместе с потоком. В 3 1/2 часа из Арзамаса. Дорога очень плоха. Уже в Озерки ехали в воде, через гати бежит вода. В Озерках грозят, что будет еще хуже. "Надо быть, в той стороне (указывает на юго-запад), - дожди пали. Вода оттеда побежала. Пожалуй, не доедете". По дороге встречается народ. Женщины в праздничных нарядах, в шерст[яных] чулках и в котах перебираются через лужи. -- Пустит ли этто вода нас? Не пустит... - Оказывается, от двух церквей они отрезаны водой, а сегодня страстная пятница. В Шатках за нами бежит толпа подростков смотреть, как мы проедем по площади. Посмотреть действит[ельно] есть на что. Лошадям по гужи. Сани, колеблясь как утлая лодочка, плывут поводе. Мы с ямщиком, подняв кверху свои азямы, стараемся не потерять равновесия. Узлы я держу в руках.
Кой-как перебрались. В поле темнеет, вверху мигают звезды, сырой воздух плотен и темен, дороги не видно.
- Втискаешься тут, -- робко говорит ямщик, молодой и простод[ушный] парень. -- Беда ведь это.
В темноте бурлит вода как бы в подтвержд[ение] его опасений.
- Нельзя ли месяца дождаться этто на умете?
- Какой месяц? Разве к пасхе месяц бывает?
- Вчера был.
- А нынче только перед светом покажется.
"Умет" (степное название пост[оялого] двора) стоит между двумя гатями, под лесом, Итак, ночевать на умете.
4 апреля. В 4 1/2 ч. меня разбудил ямщик. Холодное, сырое утро. За ночь вода отхлынула, оставив у дороги, а кой-где и на дороге следы своего ночного буйства: тину, разбитые льдины, рассосанный снег. С северо-востока бегут сеточки темных облачков, угрожающих дождем. Солнце чуть светлит край неба, в перелеске у дороги нерешительно посвистывает какая-то пташка. Зевается, дрогнется, так хорошо было на жесткой лавке на умете...
В Новой приказываю остановиться у столовой. Еще рано, но из труб уже вьется жиденький, впрочем, дымок. Стряпка собирается сажать хлебы…
Письмо от Короленко В. Г. - Короленко А. С., 15 июля 1903 г.
В Понетаевском монастыре.
Дорогая моя Дунюшка.
Вчера бросил тебе письмецо в почтовый ящик на Лукояновском вокзале. Не знаю, где придется сдать это письмо, но, во всяком случае, мне захотелось начать им день 15 июля.
Вчера мы прошли восемнадцать верст со станции Шатки, на Хирино, Корино (иначе называемое Вонячкой) и Понетаевку. С нами, за нами, перед нами - тянулись массы народа. Между прочим - много лукояновских мужиков. На наши вопросы они объяснили, что они охрана, идут к Сарову держать пикеты и кордоны. По всей линии около Лукоянова и Арзамаса стояли такие же пикетчики, а также солдаты и полиция. У всех мостков - эти наряды особенно усилены. По дороге всюду говорят, что Саров оцеплен кругом и что теперь уже никого туда не допускают, то есть в самый монастырь. Богомольцы расположились на несколько верст в окружности.
Прежде селились в бараках, которые будто бы приготовлены были на двести тысяч человек, но их давно не хватило. Живут под открытым небом, в лесах. Считают, что собралось до полумиллиона!.. Я с некоторым страхом думаю о том, что будет, когда после 20-21-го вся эта масса, накоплявшаяся в течение месяца, сразу двинется обратно. Не хватит никаких поездов (и теперь хватает с трудом), да, пожалуй, может не хватить и провизии. А между тем это так и будет. Все ждут конца торжеств, и обратных путников почти совсем не видно. Поезда из Арзамаса на Тимирязево идут огромные, но пустые: вагоны нужны только в одну сторону.
Вчера часть пути мы сделали с нагнавшей нас "охраной". Охрана эта состояла из лукояновских мужиков и частию мордвы, и я очутился в атмосфере 91 года 2: разговоры о знакомых земских начальниках: Пушкин (старик теперь уже умер), Ахматов, Горсткин и т. д., знакомые деревни, где у меня были столовые...
Сначала нас сильно жарило солнце, потом мы едва успели спастись от дождя в попутной деревнюшке, но затем ливень застал нас все-таки перед Понетаевкой. Мы с Сергеем отчасти спаслись под плащами, богомольцы прятались по оврагам, над обрывами. В Понетаевку мы пришли усталые и порядочно измокшие.
Предстояло или поселиться в "черной", переполненной совершенно, или искать чего-нибудь получше. Мы зашли сначала в "купеческую", но тут оказалось тоже полно. Наконец, благодаря моей "бывалости" я нашел помещение, о каком мы и не мечтали. Монахини, оказывается, отвели целый корпус со своими кельями для публики почище. Сначала меня, пыльного, грязного и мокрого, - мать Феофания, заведующая этим корпусом, сомневалась причислить к чистой публике. Затем согласилась пустить в большой общий номер, без кроватей. Потом нерешительно сказала, что есть номерок с тремя кроватями, но она держит его про запас:
- Может, кто-нибудь приедет ночью с поезда.
- Может быть, вы, матушка, согласитесь признать и нас за кого-нибудь, приехавшего с поезда,- сказал я.
Она покраснела и ответила очень любезно:
- Я вас считаю не за кого-нибудь, а за дорогих гостей нашей обители... Пожалуйте, милости просим.
Я пошел на купеческую, где в столовой ожидали Сергей и случайно приставший к нам спутник,- мелкий торговец из Аткарска, и мы внедрились в чистенький, светлый номер, келейку какой-нибудь "сестрицы". Мать Феофания, очень красивая монахиня лет тридцати, с тонкими аристократическим чертами, то и дело наведывается к нам,- не нужно ли чего. А вчера угостила монастырским ужином: тюря из квасу, с огурцами и сныткой (трава, которою питался Серафим), щи, конечно постные, и отличная пшенная каша. Все это нам подавала молоденькая послушница, замечательно красивая в своей белой монашеской накидке,- ученица живописных мастерских. Лицо тоже тонкое, интеллигентное, как и у Феофании. Я остался бы в убеждении, что обе они - какие-нибудь аристократки, ушедшие от мира в такую обитель, если бы в первом разговоре, поправляя свой словесный промах "о ком-нибудь", она не сказала, что иной раз приезжают барыни "великатные", которым нельзя в общей, а юная художница на мой вопрос,- много ли им хлопот,-- сказала: - Теперь такое время подошло,- раньше двух часов не ложимся.
Как бы то ни было, обе очень красивы, изящны, милы и предупредительны. Сейчас около семи часов, слышен звон колокола и мать Феофания в приоткрытую дверь сообщает нам, что "заблаговестили к обедне". Наш спутник уже ушел, Сергей поднялся позже всех и находится в затруднении: "уборная" одна и теперь переполнена женщинами в черных и иных одеяниях. Я избег этого неудобства тем, что встал гораздо раньше, чтобы написать это письмо, и воспользовался уборной (с общим умывальником), когда движение в "номерах" еще не началось. - Сейчас идем к обедне, осмотрим иконописные мастерские и, часов в одиннадцать, двинемся далее - к Дивееву. День пасмурный, не жаркий, с задумчиво нависшими тучами, как будто еще не решившими окончательно,- как им поступить с нами. Во всяком случае,- ночи прохладные.
Итак - все благополучно. Я очень доволен экскурсией, на дороге успел еще пересмотреть (в вагоне) статью, которую отослал в "Русское богатство" из Рузаевки. Теперь никаких забот у меня пока нет, дневника не веду (только самый краткий) и только вам пишу подробнее. Много и очень интересного останется просто в памяти. Теперь меня интересует тот момент, когда мы, вместе с другими богомольцами, подойдем к Сарову...
Ну, дорогая моя Дунюшка, до свидания. Крепко обнимаю тебя, моя голубушка, девочек, Петро. Сергей тоже шлет поцелуй вам всем.
Твой Владимир.
12 часов дня.
Идем дорогой. Понетаевка скрылась из виду. Впереди за холмом церковь села Успенского, как ближайший путеводительный маяк среди полей и холмов.
3 часа дня.
Леонтьев Константин Николаевич
(1831–1891)
Выдающийся русский мыслитель, писатель и публицист, дипломат, врач, ставший в конце жизни монахом. Автор до сих пор актуальных и популярных книг и статей о русской идее, миссии России в мире, грозящих России угрозах, взаимоотношениях России и Европы.
Константин Николаевич Леонтьев родился 13 января 1831 года в селе Кудинове Калужской губернии в семье небогатого помещика.
В 50-е годы пишутся первые книги: комедия «Трудные дни», повесть «Лето на хуторе», очерки «Ночь на пчельнике» и «Сутки в ауле Биюк-Дортэ» и большой роман «Подлипки», напечатанный в 1861 году в «Современнике». Во всех этих сочинениях, как и в повести «Второй брак» (1860), очевидно влияние Тургенева и Жорж Санд, но уже роман «В своём краю» (1864), изображающий деревенскую помещичью жизнь, свидетельствует о главенстве эстетического принципа оценки жизненных явлений и крайней враждебности автора идеям социалистического равенства.
Идейные установки Леонтьева к середине 60-х годов - утверждение культурной самобытности и собственного назначения России, которая призвана идейно-политически противостоять западноевропейскому «демократическому прогрессу» и конституционному либерализму «славянства».
В 1853 году Леонтьев - студент и начинающий литератор, впервые посетил наш край, побывав в гостях у помещика Н. П. Ермолова в село Бритово. Село Бритово стало прототипом села Кутаево в рассказе «Ночь на пчельнике», который был закончен 9 сентября 1853 года.
«…Дня два тому назад была в селе Кутаеве ярмарка, в день Казанской Божией Матери, как и всегда»…
[Село Бритово. Церковь посвящена воспоминания Вознесения Господня с приделами Казанской Божьей Матери и святого Николая Чудотворца…В утвари церкви уважаемый за древность образ Казанской Божьей Матери…По уважению к этому образу 8-го июля стекается сюда довольно много посторонних богомольцев и бывает род ярмарки…(Из описания села Бритово, 1849 г. Нижегородские губернские ведомости, 1888)]
Много нашло народа со всех сторон: из Молчановки, из Печор, из Больших Вершин… Когда отошла обедня, все вышли из церкви. Погода, сначала пасмурная, поразгулялась, а за ней и народ: кто на траву у паперти разлегся, краснеясь на солнце рубашкой; кто знай себе только сновал по самой ярмарке, где продавались смородина, пряники и орехи. Там продавец таких товаров, какими торгуют лукошники, устроил свою лавку под барским анбаром в тени, и толпа вымытых на этот раз детей теснится перед его тесемками и кушаками.
Простоволосая мордовка в ярко-оранжевом кафтане выставляет напоказ всем русским парням бесчисленные и хитро-заплетенные косички своего затылка, и парни не минуют стукнуть ее с любезностью кулаком, развалисто проходя мимо…»
«…Немного погодя наймист очутился около паперти.
– Вы откудова? – спросил он у мрачной родственницы, опускаясь на землю.
– Мы-то?
– Известно вы! а то кто ж? Эка!..
– А из Печорок. Вон церковь-то у лесочка видна…»
В 1859-1861 годах судьба К. Н. Леонтьева вновь была связана с нашим краем. 7 марта 1859 года К. Н. Леонтьев был определен врачом с правами государственной службы при имениях Арзамасского уезда баронессы Розен (село Спасское) и действительного статского советника А. Х. Штевень (село Смирново)
Леонтьев прожил в Спасском два года. Впечатления от пребывания в Спасском, посещение окрестных усадеб, знакомство с людьми, наблюдение патриахальной деревенской жизни – многое из этого вошло в роман «В своем краю». Село Спасское стало прототипом села Троицкого, в романе описываются достаточно подробно усадьба, баронесса Розен (в романе Новосильская), ее дети, их окружение.
«…Вся окрестная сторона, напротив того, оживлялась лесами и рощами, множеством сел, усадьб и простых деревень; народ в их краю был нарядный, сытый и красивый; куда ни оглянись, везде белелись церкви из-за зелени; сколько разных помещиков жило в их стороне! Рудневу до них самих не было дела; но приятно невидимкой чуять жизнь неподалеку от себя... В четырех верстах от них пышное Троицкое, на самом берегу Пьяны: бор большой; дом большой, кирпичный с белыми украшениями, с маркизами и террасами, ковры цветников сбегают к реке из парка; фонтаны бьют все лето; по холмам шире другого уездного города раскинулись избы; сколько новых срубов! Сколько картинных уголков!» ...
Большой бор не раз встретится на страницах романа, как и описание пейзажей, соседние имения, одно из них возможно Костянка (в романе фигурирует предводитель дворянства, а в Костянке проживал Нижегородский предводитель дворянства Кутлубицкий Николай Николаевич)
…и, через час, не более, Руднев был уже за 20 верст у крыльца двухэтажного дома. Окна все были освещены; внутри все ново и по моде…; «смуглый генерал, мрачный декабрист, недавно возвратившийся из Сибири», не кто иной, как Иван Александрович Анненков, владевший Ногаевым и Печерками. Описаны и обитатели усадьбы, крестьяне, которых лечил Леонтьев, мордва соседних деревень.
Представляет интерес и жизнь в усадьбе:
«Дом, как полная чаша, простор, веселье; едят по-старинному: и много, и часто; большие комнаты под разноцветный мрамор; люстры с переливными хрусталями, колонны; на всех дверях резные фрукты, цветы, корзины с дрожащими колосьями; газеты, книги новые, гостеприимство; все старинное — хорошее, и все новое — почтенное. Сады, прогулки, купанье летом; катанье зимой на санках одиночками или на целой куче саней, прицепленных к передним большим, запряженным шестериком, в которых, стоя и обернувшись назад, сама хозяйка любуется на свой веселый хвост...».
И, конечно же, помещичья жизнь не была бы полной без спектаклей, балов и танцев, которым тоже нашлось место на страницах романа.
Еще одна картина жизни и быта:
«Во всем были видны остатки широкого, покойного, веселого житья; всего было еще много: старой мебели красного дерева, с бронзовыми львами и грифами, посуды, белья столового; на зиму сушили груши, мочили яблоки, огромные бутыли с наливкой стояли в самой спальне барыни, на окнах: водицу шипучую делали трех сортов: малиновую, яблочную и из чорной смородины; невейку трех сортов: из чорной смородины, из клубники и малины; пастилу из клюквы и яблок; розовый лист и мяту обсахаривали в коробках; варили брагу и мед».
Вместе с тем, в романе отражается и дух эпохи, ведь страна живет на пороге отмены крепостного права, и всю эту жизнь ожидают большие перемены.
« Отчего вы не хотите раздумать, — продолжала она, — вы любите свободу, жалеете народ, — вы добры и смелы... Крестьяне скоро будут вольные, будут новые должности... Я ведь могу много для вас здесь сделать. Да это и не для вас, а для других! ведь вы могли бы сколько пользы здесь сделать, сколько добра. Сколько здесь нужно будет добродушия и терпенья с крестьянами, а с помещиками занадобится справедливость, дар слова и либеральность».
Эпизод освобождения крестьян:
«Брат через полгода какие-нибудь... не более, читал уже крестьянам «Положение» на троицком крыльце; а предводитель смотрел в окно, краснея от волнения и кусая себе усы. В этот день в Троицком, в Деревягине и в Курееве господа были гораздо веселее самих крестьян, слишком покойных и еще нехорошо вошедших во вкус свободы».
Особое место в романе уделено детям, и заканчивается роман размышлениями об их судьбе. С выросшими детьми Розенов К. Н. Леонтьев встретился в Москве в январе 1877 года. Они приглашали его поехать в Спасское. Сначала Леонтьев хотел принять приглашение, но затем отказался.
В газете «Нижегородские ведомости, №4, от 7 марта 1859 г. опубликована заметка об увольнении Леонтьева К. со службы по прошению, 13 февраля.
Мельников-Печерский Павел Иванович
(1818-1883)
Русский писатель, публицист, этнограф-беллетрист. Был женат первым браком на Л. Н. Белокопытовой, отцу которой – Н. М. Белокопытову принадлежала д. Нечаевка.
С 1847 года П. И. Мельников на службе в Нижегородском губернском правлении; в 1850 году причислен к штату Министерства внутренних дел; как чиновник по особым поручениям занимался исследованием и искоренением старообрядчества. Практически вся его профессиональная и частная жизнь была связана с Нижегородской губернией.
Летом 1851 года П. И. Мельников проехал по маршруту похода Ивана Грозного от Мурома до Казани, картографировав все древние курганы, встреченные на пути. Им был собран обильный фольклорный материал о походе Ивана Грозного.
22 мая 1852 года П. И. Мельников был назначен начальствующим статистической экспедиции в Нижегородской губернии. Для выявления точного количество старообрядцев и чтобы не вызвать волнений, П. И. Мельникову было поручено провести сплошное обследование всех населённых пунктов Нижегородской губернии. В «Отчете о состоянии раскола в Нижегородской губернии» (1854), среди селений, в которых проживали старообрядцы упомянуты Ногаево, Костянка, Смирново. Несколько строк в «Отчете…» посвящены старообрядцам с. Собакино. Занимался П. И. Мельников и этнографическими исследованиями мордовского народа. В «Очерках мордвы» есть сведения об элементах мордовской свадьбы в селе Вечкусово.
... в течение двадцати лет сряду изъездил я Россию по всем направлениям; почти все почтовые тракты мне известны; несколько поколений ямщиков мне знакомы; редкого смотрителя не знаю я в лицо, с редким не имел я дела.
А.С. Пушкин. «Станционный смотритель»
Пушкин Александр Сергеевич - русский поэт, драматург и прозаик.
(1799 – 1837)
Свое родовое имение в селе Большое Болдино поэт посетил три раза: в 1830, 1833 и 1834 годах. На одной из остановок, в 1834 году, на станции Шатки, Пушкин встретился со своим кавказским знакомым, Константином Ивановичем Савостьяновым и с его отцом, Иваном Михайловичем, ехавшими из Петербурга в Пензенскую губернию.
«На одной станции, между Арзамасом и Лукояновым, в селе Шатках, Пушкин, по дороге в Болдино, неожиданно встретился в конце сентября, Савостьянов рассказывает следующее: «Отец мой, во время смены лошадей, вошел в станционную избу позавтракать, а я, не совсем еще освобожденный от болезненной слабости, оставался в карете до тех пор, пока отец мой прислал непременно звать меня войти в избу для какой-то особенной надобности. Едва я отворил дверь станционного приюта, весьма некрасивого, как Пушкин бросился мне на шею, и мы крепко обнялись после долгой разлуки.
В это время мы провели вместе целые сутки. Пушкин заехал ко мне в дом и с большим интересом рассказал свежие впечатления о путешествии своем по Оренбургской губернии, только что возвратившись оттуда, где он собирал исторические памятники, устные рассказы многих свидетелей того времени стариков и старух о Пугачеве. Доверие, произведенное к себе этим историческим злодеем во многих невеждах, говорил Пушкин, до такой степени было сильно, что некоторые самовидцы говорили ему лично с полным убеждением, что Пугачев был не бродяга, а законный царь Петр III, и что он только напрасно потерпел наказание от злобы и зависти людей. Пушкин в эти часы был чрезвычайно любезен, говорлив и весел. На покойного отца моего сделал он удивительное впечатление, так что он, вспоминая о Пушкине, часто говорил, что в жизнь свою он не встречал такого умного и очаровательного разговора, как у Пушкина.
После сего мы расстались с Пушкиным и – навечно, ибо через два года его уже не было на свете. В этот промежуток жизни его я с ним имел переписку и доставлял ему некоторые сведения о бытности самого Пугачева в г. Саранске и окрестностях его и о неистовых действиях шайки Пугачевской по многим местам Пензенской губернии и прочем»;
далее Савостьянов приводит подробности встречи И. М. Савостьянова с Пушкиным в станционной избе, пока К. И. Савостьянов сидел в карете, и, между прочим, разговор поэта с хозяйкой избы:
«Когда он вошел в станционную избу на станции Шатки, то тотчас обратил внимание на ходившего там из угла в угол господина (это был Пушкин); ходил он задумчиво, наконец, позвал хозяйку и спросил у нее что-нибудь пообедать, вероятно, ожидая найти порядочные кушанья по примеру некоторых станционных домов на больших трактах. Хозяйка, простая крестьянская баба, отвечала ему: «У нас ничего не готовили сегодня, барин». Пушкин все-таки, имея лучшее мнение о станционном дворе, спросил подать хоть щей да каши: «Батюшка, и этого нет, ныне постный день, я ничего не стряпала, кроме холодной похлебки».
Пушкин, раздосадованный вторичным отказом бабы, остановился у окна и ворчал сам с собой: «Вот я всегда бываю так наказан, черт возьми! Сколько раз я давал себе слово запасаться в дорогу какой-нибудь провизией и вечно забывал, и часто голодал, как собака». В это время отец мой приказал принести из кареты свой дорожный завтрак и вина и предложил Пушкину разделить с ним дорожный завтрак.
Пушкин с радостью, по внушению сильным аппетитом, тотчас воспользовался предложением отца и скоро удовлетворил своему голоду, и когда, в заключение, запивал вином соленые кушанья, то просил моего отца хоть сказать ему, кого он обязан поблагодарить за такой вкусный завтрак, что бы выпить за его здоровье дорожною флягою вина...».
Когда отец сказал ему свою фамилию, то он тотчас спросил, не родня ли я ему, назвавши меня по имени, и когда он узнал, что я сын его, и что я сижу в карете, то с этим словом послано было за мной,— и мог ли я не удивиться, встретив Пушкина в грязной избе на станции?!»
Розанов Василий Васильевич
(1856 - 1919)
Русский религиозный философ, литературный критик и публицист, создатель оригинальной философской теории и литературной формы.
В книгах "Темный Лик. Метафизика христианства" (1911) и "Люди лунного света" (1912) – автором была предпринята попытка анализа метафизики христианства с точки зрения проблем пола, семьи и обустройства обыденной жизни. Одна из глав книги Метафизика христианства - «По тихим обителям», была написана на основе впечатлений, полученных от посещений в июле 1904 года монастырей Понетаевского, Саровского и Дивеевского. Путь В. В. Розанова проходил от станции Шатки через Хирино на Понетаевку.
Из книги В. Розанова
«МЕТАФИЗИКА ХРИСТИАНСТВА ПО ТИХИМ ОБИТЕЛЯМ»
В Саров надо ехать не через Арзамас, через который едут почти все, а через станцию Шатки, следующую за Арзамасом в направлении от Нижнего. Большой тракт, проложенный от Арзамаса и идущий мимо Сарова, страшно разбит несоразмерно большой ездой по нему, колеи чрезвычайно глубоки, и тройка лошадей почти все время тащит коляску шагом. К тому же ямщики этого большого тракта избалованы и развращены хорошим и верным заработком, - и тем, что без них едущим никак не обойтись. В Арзамас нижегородский поезд приходит около 4 часов пополудни. На вокзале спать негде: на лавках, на полу стоят, сидят и лежат (даже на полу лежат) всевозможные больные, калеки, слепые, параличные, которых ведут или которые едут "к Угоднику".
Собственное имя Серафима Саровского здесь уже не называют, заменив его нарицательным и обобщенным "Угодник", в котором как будто больше силы и припадания. Вся площадка около вокзала заставлена тройками, парами и одноконными кибиточками, которые жадно подхватывают пассажиров. Плата за тройку взад и вперед, с заездом из Сарова в Серафимо-Дивеев монастырь, стоит 25 - 30 руб., одноконная полутелега-полукибитка стоит 5 руб. До Сарова 60 верст.
И как за поздним приходом поезда невозможно в тот же день доехать до Сарова, то приходится ночевать в дороге. Ничего не знающие пассажиры тут-то и узнают неправильность избранного маршрута. Кроме деревень, до Сарова ничего не встречается. Ямщик привозит пассажиров в ту крестьянскую избу, которая уже стакнулась с ним и где он получает "за гостей" 2-3 стакана вина и сколько-нибудь денег, а пассажиры, которым нет выбора, получают клопов, духоту, грязь и вонь, и платят по четвертаку за самовар воды и почти столько же за кринку молока или ломоть хлеба.
Напротив от Шатков, которых почти никто из едущих не выбирает, по незнанию, исходным пунктом отправления в Саров, - лежит хорошая, не разбитая дорога, пара лошадей все время бежит рысью, а главное - получается отличная ночевка. Поезд приходит в Шатки часов в пять пополудни. Дорога сыра, местами грязна, но везде сносна, нигде не опасна при хорошем ямщике, умеющем объехать и совершенно негодный мост, и крутой овраг. Плата отсюда 15 рублей.
Я долго выбирал ямщика из толпившихся перед вокзалом (их гораздо меньше, чем в Арзамасе) и не ошибся: мужик оказался, по отзыву крестьян, через деревни которых мы проезжали, не берущим в рот вина. И во всех отношениях он был исправен, добросовестен, не жаден, - хотя слишком сер и во мнениях своих, как увидит читатель ниже, излишне решителен и грубоват.
Часа через три, все же измученный тряскою в безрессорной коляске, а главное, отсырев и озябши, я въехал во двор. Стоял темный вечер, без луны и звезд, облачный. Лошади шлепали в грязи. Было тесно между какими-то каменными стенами. Я перекрестился на издали видневшуюся церковь. Это была сельская, чуть не возле стены монастыря. Наконец, ямщик остановился около грязного, маленького, едва заметного крыльца. И выйти пришлось в грязь. Но едва я сделал несколько шагов по каменной лестнице и сейчас же по каменному коридору второго этажа, как передо мною распахнулась дверь обширной, чистой, необыкновенно уютной комнаты, с домашнею не "номерною" обстановкою, хотя это был именно номер. И такая предусмотрительность: в конце июля комната оказалась тепло натопленною! На дворе не было не только холода, но и дождя.
Но хозяева предвидели, что путнику в ночь или поздний вечер ничего так не надобно, как теплый угол, теплая, не отсыревшая постель. Я помню отвращение, с каким ложился буквально в ледяную и мокрую постель великолепной гостиницы в Венеции в половине мая, и благословил ум русских, догадавшихся, что путешественнику нужны не канделябры, не зеркала, не шелковая обивка кресел, а чистая простыня, пуховая подушка да сухой и теплый воздух недавно протопленной комнаты. "Самовар, скорее самовар!" И через минуту я грелся в совершенно русской обстановке.
Это была гостиница Понетаевского женского монастыря, образовавшегося лет сорок назад из сестер, вышедших из Серафимо-Дивеевского монастыря вследствие раздоров, возникших из-за выбора новой матери-игуменьи. Оказывается, монастыри наши, несмотря на строгость царящей в них дисциплины, являют собой каждый автономную монашескую республику с чрезвычайно независимыми обычаями, с своевольною историею, вообще без муштровки, без подчинения, почти без надзора откуда-нибудь из Петербурга или Москвы, а только с легкою вассальною зависимостью от центров духовного управления. Это и понятно. Не Церковь родила монастыри, а монастыри родили Церковь, - родили ее строй и дух, одежду и замыслы.
Прошло 19 июля, день рождения Серафима Саровского, "Угодника" всех трех обителей, Саровской, Дивеевской и Понетаевской. Все знают, как бывает скучно "назавтра" после праздника: все делается ленивее, все становится тусклее, серее, чем даже в обыкновенный день. Но день, когда я попал в обитель, был особенно несчастен: шел понедельник, "тяжелый день".
Гостиница, где ночевал я, сейчас же у стены монастыря. Я вошел в ворота и пошел по краю громадного, искусственно вырытого, квадратного пруда, с прозрачной и чистой водой. Сейчас же за ним начались куртинки, цветники, палисадники. Все это - в виду огромного каменного корпуса с богатой, узорной орнаментировкой. Солнце едва поднялось, и прекрасно ложились его лучи и на зеркальную гладь вод, и на сырую, холодную зелень. "Где же служба?" Мне указали не на собор, стоявший прямо впереди, а на этот каменный корпус здания. Над входом я прочитал надпись: "Здесь помещается живописная школа". В некотором недоумении я шел дальше и вошел в церковь, домовую, при общежитии и школе; или, может быть, школа и кельи построены при церкви, занимающей бельэтаж?.. По крайней мере, последняя так огромна, как самые большие петербургские храмы, и не напоминает собою обычно маленьких домовых церквей.
Ершова Александра Алексеевна (урожд. Штевен)
(1865–1933).
Родилась в селе Смирново, получила всероссийскую известность в конце XIX– начале XX века как народный педагог и просветитель. Она открыла в Нижегородской губернии около 50 школ, в которых обучалось более тысячи крестьянских детей, несколько библиотек.
Деятельность Штевен так оценивала одна из самых влиятельных газет России конца XIX века – «Новое время» – в статье от 5 апреля 1894 года под заголовком «Барышня»: «Все русские люди, которым дорога их родина, которые желают ей блага, должны снять шапки перед этой барышней и поклониться ей…».
А.А. Штевен – автор двух книг: «Из записок сельской учительницы», «Письма из Вандеи», а также «Открытого письма императору Николаю II» и ряда публицистических статей, печатавшихся в газетах и журналах рубежа XIX–XX веков. Всю жизнь вела дневники. На основе дневниковых записей Александрой Алексеевной были подготовлены «Мои воспоминания», «Мои воспоминания о Л.Н.Толстом», художественная проза, переводы, стихи, «Записи» о вере. В этих произведениях Штевен предстает оригинальным мыслителем и самобытным писателем. Часть литературного наследия: «Мои воспоминания», «Из записок сельской учительницы», «Письма из Вандеи», «О преподавании Закона Божия в школе», письма, были опубликованы в 2008 году.
«Мои воспоминания»
«…Отец начал службу во II Отделении Собственной Его Величества Канцелярии, где тогда, в начале славного царствования Александра II, разрабатывались проекты великих реформ. Перед освобождением крестьян по манифесту 19-го февраля 1861 года он оставил государственную службу, продал имение, которым владел под Петербургом, и переселился в Нижегородскую губернию, в Арзамасский уезд, в село Смирново, которое перед тем купил у зятя своего Энгельсона, женатого на сестре его Александре Христиановне…»
«Имение моего отца Смирново (место моего рождения) было большое богатое базарное село, населенное по большей части старообрядцами. Люди эти, веками отстаивавшие свои особые религиозные убеждения и обычаи, проявляли силу характера тоже и в делах житейских. Крепостная зависимость как будто мало их стесняла. Они все отправлялись на заработки в Петербург и неукоснительно и своевременно уплачивали владельцу установленный оброк; вообще же жили вполне самостоятельно и держали себя с достоинством. Помню, как слуги в нашем доме с одобрением говорили, какие у них в селе построены хорошие чистые дома, и какие по праздникам жены их носят штофные сарафаны…»
«В 1870 г. мы вернулись в Россию, и родилась младшая сестра моя Ольга или Олица… Отец в то время занят был постройкой дома, который из с. Смирнова перенесён был на хутор Шелом в пяти верстах от села. А жили мы тогда у добрых соседей, у барона Розен, в роскошной их усадьбе при с. Спасском. Мы бывали у них и после, и я помню дом их с большою залой жёлтого мрамора (который брали, кажется, из какой-то пещеры при с. Борнукове того же Арзамасского уезда). Помню ещё круглую столовую с колоннами и террасу с цветами по обе стороны широкой с уступами лестницы, и небольшую красивую церковь в саду, – и ещё особенно нас интересовавшего, любимого всею семьёй старого негра-лакея. Он 12 лет привезён был в Петербург из Константинополя, и кто-то из родных барона купил его, а барон Дмитрий Григорьевич был его крёстным отцом и оставил его при себе…»